Неточные совпадения
— Я, как человек, — сказал Вронский, — тем хорош, что жизнь для меня ничего не стоит. А что физической энергии во мне довольно, чтобы врубиться в каре и смять или лечь, — это я знаю. Я рад тому, что есть за что
отдать мою жизнь, которая мне не то что не нужна, но постыла. Кому-нибудь пригодится. — И он сделал нетерпеливое движение скулой от неперестающей, ноющей
боли зуба, мешавшей ему даже говорить с тем выражением, с которым он хотел.
Обида, зло падали в жизни на нее иногда и с других сторон: она бледнела от
боли, от изумления, подкашивалась и бессознательно страдала, принимая зло покорно, не зная, что можно
отдать обиду, заплатить злом.
Увы!
отдавая свой приказ, матушка с
болью сознавала, что если в Заболотье и можно было соследить за Могильцевым, то в городе руки у него были совершенно развязаны.
Правда, что Ненила, которой его «в дети»
отдали, доброй бабой слыла, да ведь и у добрых людей по чужом ребенке сердце разве
болит?
— Какое! Всю зиму на Хитровке околачивался…
болел… Марк Афанасьев подкармливал. А в четверг пофартило, говорят, в Гуслицах с кем-то купца пришил… Как одну копейку шесть больших
отдал. Цапля метал… Архивариус метал. Резал Назаров.
Вскоре после этого я
заболел перемежающейся лихорадкой, а после болезни меня
отдали в большой пансион «пана Рыхлинского», где уже учился мой старший брат.
Он сидел на том же месте, озадаченный, с низко опущенною головой, и странное чувство, — смесь досады и унижения, — наполнило
болью его сердце. В первый раз еще пришлось ему испытать унижение калеки; в первый раз узнал он, что его физический недостаток может внушать не одно сожаление, но и испуг. Конечно, он не мог
отдать себе ясного отчета в угнетавшем его тяжелом чувстве, но оттого, что сознание это было неясно и смутно, оно доставляло не меньше страдания.
Действительно, его походка стала тише, лицо спокойнее. Он слышал рядом ее шаги, и понемногу острая душевная
боль стихала, уступая место другому чувству. Он не
отдавал себе отчета в этом чувстве, но оно было ему знакомо, и он легко подчинялся его благотворному влиянию.
Очнулся он на дворе, в луже, чувствуя
боль во всем теле. Что с ним случилось? Он не мог
отдать себе отчета. Лихорадочная дрожь,
боль во всем теле, страшный холод; он понемногу начал приходить в себя.
«Будет такая пошлость, если я ее полюблю», — подумал он совсем неподходящими словами, а по острой
боли сердца понял, что
отдает драгоценное и тем искупает какую-то, все еще неясную вину.
Я знал, что он один раз, когда у него
болели зубы, взял в рот бывшие у меня глазные капли и тотчас исцелел. Это меня тогда удивило и насмешило, и я
отдал консьержу «пузырянку», чтобы передал Шерамуру, если он не застанет меня дома. Но он не приходил за глазными каплями — вероятно, зубы его прошли сами собою.
Ксенья, Ксенья!
И жизнь и душу я б хотел
отдать,
Чтоб эту скорбь, чтоб эту злую
больВзять от тебя!
Гармонику-то я стащил… Она — в дровянике… Третьего дня в первый раз тронул после того, как украл. А-ах какая! Спрятал её, а тут и брюхо
заболело… Вот… Значит, за грех это… Она под лестницей на стенке висит… дровами я её заложил… Вот… Ты, дяденька Григорий,
отдай её…
— Что так
болит у Иуды? Кто приложил огонь к его телу? Он сына своего
отдает собакам! Он дочь свою
отдает разбойникам на поругание, невесту свою — на непотребство. Но разве не нежное сердце у Иуды? Уйди, Фома, уйди, глупый. Пусть один останется сильный, смелый, прекрасный Иуда!
Да вот перед самым Рождеством, надо же быть такому греху, бодрый еще и здоровый, захирел ни с того ни с сего да,
поболев недели три, Богу душу и
отдал.
Увидев дядю с семейством, супруги пришли в ужас. Пока дядя говорил и целовался, в воображении Саши промелькнула картина: он и жена
отдают гостям свои три комнаты, подушки, одеяла; балык, сардины и окрошка съедаются в одну секунду, кузены рвут цветы, проливают чернила, галдят, тетушка целые дни толкует о своей болезни (солитер и
боль под ложечкой) и о том, что она урожденная баронесса фон Финтих…
— Тогда бы ты уж должен больше о нас заботиться… На черный день у нас ничего нету. Вон, когда ты у Гебгарда разбил хозяйской кошке голову, сколько ты? — всего два месяца пробыл без работы, и то чуть мы с голоду не перемерли.
Заболеешь ты, помрешь — что мы станем делать? Мне что, мне-то все равно, а за что Зине пропадать? Ты только о своем удовольствии думаешь, а до нас тебе дела нет. Товарищу ты последний двугривенный
отдашь, а мы хоть по миру иди; тебе все равно!
— Просто он
заболел!.. — успокаивала она сама себя. — Приедет,
отдаст. Не посмеет же он явиться в неназначенный день. И, кроме того, он найдет дверь в коридор запертой.
Шестого августа Ермак дошел по Тавде до города Кошуна и стал воевать вогуличей. Послушавшись совета Ивана Кольца, он все же был крайне недоволен, что идет назад. Это
отдаляло момент радостного свидания с любимой невестой,
боль от разлуки с которой он забывал только в разгаре боев.
Вдруг муж ее, сильно мешавший любящим сердцам,
заболел какою-то простудною болезнью и
отдал Богу душу.
Сердце сжималось невыносимой
болью, и несчастная девушка замерла в своей безысходной скорби, не
отдавая себе отчета во времени.
Вспомнил, как он подпрыгивал и снова падал на землю, оскорбленный, негодующий, не понимающий, почему же он не полетел; как уже небольшой прыжок с высоты давал робкое впечатление полета и как до слез почти, до настоящей душевной
боли хотелось все
отдать, всем пожертвовать, от всего отказаться только за то, чтобы перелететь через соседский дом.
А тут, по неловкости моей, я как-то причинил ему
боль, царапнул, что ли, и он заплакал; и вместо того, чтобы хоть здесь почувствовать жалость, я рассердился и
отдал его бонне. Что со мною? Прежде таких, рассказывают старики, в церкви отчитывали и приводили в прежние чувства… а кто сможет меня отчитать? Пустяки.